VI. КРЕДО ОТЦА
Зимой,
в ночные холода,
с любовью на лице
мать вспоминала:
«Мысль всегда
одна жила в отце.
Какая б вьюга ни мела,
как стыл бы ни был день –
в нем дума лишь одна жила:
олень, олень.
Олень!
Пусть даже сбился б он в пути,
кухлянку б изорвал,
но не вернулся бы назад
и плакаться б
не стал,
и все равно
добрался б он
туда быстрее всех,
где для олешков
слаще корм
и мягче трудный снег.
Смеялись многие над ним,
когда перед весной
он - безоленную – меня
назвал своей женой.
И говорила я ему:
«Родной ты мой,
скажи,
а как же будешь ты
со мной
с такою бедной жить?»
Но отвечал спокойно он
волненью моему:
«Ослаб иль выдохся олень –
не плачут по нему.
А мы сильны, моя любовь,
и не настал тот час,
чтоб за бездельников
с тобой
считали люди нас…»
Но все ж и он порою был
безрадостен и тих:
«Яранга есть, - он говорил, -
оленей нет своих,
а мне без них
и днем темно,
хоть в снег живьем
ложись…»
Он знал:
дыхание одно
еще не значит – жизнь…»
VII. ОЛЕНИ
Не случайно
народ мой издревле считал,
что олень
его жизнью и радостью стал.
В стаде новый теленок –
в людях
праздничный день.
Сердце тундры – олень!
Песня тундры – олень!
И, явившись на свет,
лишь глаза я открыл –
жизнь свою
я оленям уже подарил,
потому что так думалось
в те времена:
мне не жить без оленя,
ему – без меня.
Но, взрослея,
из полога выбравшись вдруг,
я однажды затих,
озираясь вокруг,
и впервые, быть может,
подумал тогда:
«Кто же есть я на свете?
Зачем? И куда?..
Но шептала мне тундра,
мягко гладя колени:
«Успокойся, малыш.
Для тебя есть олени…»
А меня волновало другое.
С утра
я бежал к ней
с вопросом,
проросшим во мне:
«Велика ли ты, тундра,
на этой земле
или ты –
лишь отдельная это гора,
вьюжной ночью
теряющаяся во мгле?..»
Но сердито в ответ мне
шуршали кусты:
«Возвращайся!
Ты будешь оленей пасти!..»
А я рос.
И не мог возвращаться вспять.
Вот уж землю хотел бы
я на руки взять.
Я – родную – ее
отогреть был готов
сердцем юным своим
и дыханьем садов –
тех,
что сам бы я в тундре
хотел посадить,
только б злого Келе
навсегда победить.
Но осенние ветры
завывали в экстазе:
«Эй! Олени тебя ожидают,
мечтатель!..»
А потом полюбил я.
И, тайной маня,
«Где же прячется радуга?» -
волновало меня.
«И куда исчезает
грусть из девичьих глаз,
если любит она?» -
думал я много раз.
Но гремела пурга
о рэтэм тяжеленный:
«Эй, влюбленный, пора!
Прозеваешь оленей!..»
Так,
родившись едва,
слышал я, что ни день,
что вся жизнь моя –
только чаат и олень,
уготован для них я!
Нет иного пути.
И казалось бессмысленным
дальше идти.
Да… Но тундру родную,
чьи скалы и снег
прикипели к душе моей
более всех, -
я не мог презирать.
Так трава б не смогла
ненавидеть пустырь,
на котором росла,
так должно быть, забыть
не вольны журавли,
в синем небе паря,
о просторах земли –
той
суровой земли,
где окреп их полет…
Моя тундра!
Твой вечно не тающий лед
не страшил меня, нет.
Своим дедам под стать,
мог и я б свою старость
с оленями ждать,
но хотел я познать
необъятный простор
за плечами
пургою окутанных гор
и поведать мечтал
людям дальних краев
о народе моем,
о народе моем!..

